Ткань естества пронизана желаньем.
В глубины самости не проникает Свет.

К чему искать лукавству оправданья,
В жилище "я и ты" для Бога места нет.

Путь к высшей Истине - не торная дорога,
Но если твердо ты решил Ее найти,

Прими, что нету бога, кроме Бога,
Отвергни двойственность и следуй по Пути.

Джавад Нурбахш
(Перевод Б. Тираспольского)


Каждый, вступающий на духовный Путь, чего-то желает.

 

Для многих это желание обрести духовную силу или просветление, другие стремятся убежать от самих себя или от жизненных невзгод. Некоторые просто надеются на избавление от одиночества или неудовлетворенности, рассчитывая попасть в рай любви и доброты. Словом, вступающие на Путь желают множества различных вещей, как хороших, так и дурных. Все мы чего-то хотим.

И несмотря на то, что Путь, на самом деле, это отсутствие любых желаний, кроме желания Бога, ни один человек не вступает на него ради этого желания. Каждый из нас, таким образом, совершает свой первый шаг, пребывая в заблуждении.
Много лет назад к Учителю пришел один человек, желавший принять посвящение. Казалось, что он чрезвычайно серьезен и искренен в своем намерении следовать Пути. Когда Учитель спросил, зачем он пришел, тот ответил, что его жена умирает от рака, а он слышал, что суфии обладают способностью исцелять. Этот человек стремился стать суфием для того, чтобы вылечить глубоко любимую им жену. Учитель был необыкновенно мягок с ним, но в суфии его не посвятил. После того, как человек ушел, Учитель повернулся к сидящему рядом дервишу и, покачивая головой, грустно сказал: "Ce n'est pas le Sufisme" ("Это не суфизм").

Мы все похожи на этого человека. Как бы благородны ни были наши побуждения, мы не вступаем на Путь, желая Бога, ибо желать Бога значит не желать абсолютно ничего. Желающий Бога ничего не желает вообще. Неверно даже утверждение, что желать Бога значит хотеть быть ничем (так думал и я сам, делая первые шаги на Пути), ведь даже это - желание чего-то. Тот, кто чего-то желает, не смирился полностью пред Богом и не приемлет в своем сердце того, что хочет Бог, каково бы ни было Его желание - даже если это желание оставаться самим собой. Как однажды Учитель сказал ученику, выразившему желание быть исцеленным от "болезни нафса" (самости): "Не думаешь ли ты, что даже стремление очистить нафс само является желанием нафса? Просто помни о Боге".

То, что утверждалось выше, принять поистине трудно. Мы все, к примеру, верим, что вступаем на Путь, намереваясь завершить его. Но на самом деле первоначально никто из нас не имеет ни малейшего желания завершить Путь и достичь Бога, что бы при этом мы сами ни провозглашали. Мы намереваемся не достичь Бога, а обрести то, что желаем, когда приближаемся к Пути - будь то духовная сила, просветление, забвение, стремление быть любимым или даже ничем.

Страшно осознать, что на самом деле ты не стремишься завершить Путь и достичь Бога. Я знаю, насколько это страшно, потому что мне была дарована возможность увидеть эту истину о себе после всего лишь нескольких месяцев пребывания на Пути. Однако, у меня ушли долгие годы на то, чтобы полностью постичь то, что мне тогда было открыто. Еще больше времени ушло на то, чтобы это принять.

* * *

Через несколько недель после того, как я был посвящен, мне предложили поехать в Иран и жить в тегеранской ханаке. Само собой разумеется, я обрадовался возможности быть с Учителем. Приглашение также вызвало у меня ощущение избранности. Это было огромной ошибкой: на Пути нет избранников, здесь все являются одним целым. Ученика, который ощущает, что он лучше других, ждет жестокое разочарование.

Мы прибыли в Тегеран поздно вечером. Шейха, посвятившего меня в орден, его переводчика и меня встречал щуплый старик в полуразбитом грузовичке, казавшемся почти таким же старым, как его владелец. В кабине было место только для двух пассажиров, так что я ехал в кузове, приютившись наверху кучи металлолома и деревянных обрезков. На каждой рытвине, а их было много, я стискивал все сильнее и сильнее железный поручень кузова, поскольку боялся, что меня в любой момент может выбросить из сооруженного кем-то сидения. Вот тебе и упование на Бога.

К тому времени, когда мы въехали на улицу, где находилась ханака, руки у меня ныли, глаза слезились от ветра, а голова раскалывалась от пережитых волнений. Мы ехали по узкой грунтовой дороге и единственное, что я мог разглядеть в темноте, была высокая каменная стена, за которой, видимо, находились дома. На двойных дверях передо мной я увидел скрещенные секиры и чашу для подаяния - символы ордена. Двери отворились. Когда я вошел внутрь, передо мной открылись роскошные сады с деревьями, обрамлявшими лазурные водоемы. Это было несравнимо ни с чем из виденного мной ранее. Сады и водоемы со всех сторон были окружены высоко поднимавшимися в небо стенами. Прямо напротив меня находились три огромные арки, вершины которых заканчивались изысканными узорами из голубых изразцов. От этого захватывало дух и у меня возникло ощущение собственной незначительности.

Была поздняя ночь и Учитель уже ушел спать. Оставались только несколько дервишей, включая трех американцев (хотя потом я узнал что двое из них, муж и жена, приехали погостить из ширазской ханаки). Показав мне помещение, эти двое ушли отдыхать. Оставшийся американец помог мне вынести огромную деревянную кровать, на которой должен был спать я. Мы поставили ее у одного из мерцающих голубых водоемов. Хотя впоследствии я приучился спать на твердом каменном полу чайной комнаты, где мы жили, он, видимо, опасался, что для первой ночевки это будет чересчур. Мне предстояло узнать, что такое культурный шок. Я испытал его не раз за несколько последующих месяцев.

Утром я проснулся от гама, производимого множеством птиц, перемежавшегося ревом пролетавших над головой реактивных истребителей шаха. Все происходящее вокруг казалось настолько странным, что я совершенно растерялся. Мне захотелось сесть в первый же самолет и улететь обратно в Америку. Пока я так лежал, размечтавшись о доме, надо мной раздался голос иранского дервиша, с которым я познакомился накануне. Я не сразу понял, что он обращается ко мне.

- Давай, давай. Нам нужно убрать эту кровать. Учитель внутри чайной комнаты и я не хочу, чтобы кровать была на виду, когда он оттуда выйдет.

Я понятия не имел, почему Учитель не должен видеть кровать и разозлился из-за того, что мне нужно быстро вскакивать с постели, к чему я не привык. Однако, я не был слишком уверен в своей правоте и покорно, хотя и угрюмо, последовал указанию. Кратчайший путь к месту, куда мы несли кровать, проходил мимо открытой двери чайной комнаты и я начал подталкивать кровать в этом направлении. Но неожиданно мой компаньон рванул ее направо, в сторону от чайной комнаты, по направлению к другой части ханаки. Я посмотрел на него как на сумасшедшего.

- Что ты делаешь? Разве кладовка не там? - я указал в сторону чайной комнаты. Он кивнул.

- Там, но я не хочу нести кровать мимо комнаты. Не хочу, чтобы Учитель увидел нас.

Теперь я начал злиться по-настоящему. Уставившись на него, я надменно произнес:

- И почему же нет... если мне будет позволено спросить? Что тут дурного, если кто-то спит на кровати?

Он пожал плечами.
- Это тебе решать. Здесь никто не говорит, что делать и чего не делать. Я просто стараюсь проявлять уважение по отношению к Учителю и не беспокоить его.

Он сделал паузу.
- Кроме того, здесь лучше быть незаметным, насколько это возможно. Я не хочу привлекать к себе внимание.

Это был, как я впоследствии убедился, великолепный совет. Но тогда я был слишком задет, чтобы услышать его. Помню, я подумал, что все это выглядит лицемерным. "Я ведь пока существую; и я здесь нахожусь", - пробурчал я сам себе. Почему же я должен вести себя со смирением, если совершенно не ощущаю его? Кроме того, как я могу уважать того, с кем даже не знаком? Мне всегда было более свойственно не подчиняться, а бросать властям вызов. Я уважал людей за то, что они из себя представляют, а не за их положение. Тем не менее я сдержался и ничего не сказал, а просто последовал за дервишем, неся кровать в противоположную часть ханаки, чтобы не быть замеченным Учителем. Возвращаясь назад, однако, я намеренно прошел мимо двери чайной комнаты. Я попытался заглянуть внутрь, но не разглядел ничего, кроме массивной фигуры человека, сидевшего на бараньей шкуре. Напротив него сидел шейх, посвятивший меня. Его голова была склонена на грудь.

Через несколько минут я услышал свое имя. Сделав глубокий вдох, я смело зашагал вверх по ступенькам, ведущим в чайную комнату: меня не так-то легко запугать. Однако, когда я достиг дверного проема, что-то внутри побудило меня остановиться и склонить голову. Я услышал глубокий резонирующий голос, эхом отдавшийся у меня в груди:

- Садись.
Учитель указал мне место на полу справа от него. Я сел туда, куда мне было сказано. Когда прошло несколько минут, я набрался смелости и взглянул на Учителя. Он оказался моложе, чем я ожидал; лицо его было пугающе суровым и одновременно излучало неописуемую доброту. Черные как смоль, с редкой проседью волосы были зачесаны на высокий лоб. Он расположился на полу за низким столиком и писал что-то на листе бумаги, полностью игнорируя меня.

По мере того, как затягивалось молчание, во мне нарастало раздражение. Я проехал полмира только ради того, чтобы увидеть его. Я отказался от первой настоящей писательской работы, от удобной квартиры, от всех книг, от подруги и даже от своей страны - а он сидит и не обращает на меня никакого внимания, будто я пришел проведать его с другого конца улицы. В своем невежестве и неотесанности я полагал, что мной пренебрегают, и заводился от этого еще больше. Наконец, когда прошли, как мне казалось, часы, он отложил ручку и взглянул на меня поверх очков.

- Итак, почему ты здесь?

Думая, что он задает мне прямолинейный вопрос о том, почему я следую Пути, я приготовился ответить длинно и подробно, восстанавливая те события, которые привели меня в нью-йоркскую ханаку. После нескольких фраз, однако, он нетерпеливо покачал головой и перебил меня.

- Итак, почему ты здесь?

Тогда я решил, что он на самом деле спрашивает меня, как я оказался в Тегеране. Я начал объяснять, что шейх указал на мою леность как причину того, что я не получил докторскую степень, и о своем намерении получить степень в Тегеранском Университете. И опять он перебил меня в самом начале моего рассказа, движением руки приказав мне остановиться.

- Итак, почему ты здесь?

Раздосадованный, ощущая нарастающую злость и чувство обиды, я больше не мог сдерживаться. - Не знаю, почему я здесь, - выпалил я с горечью. Он согласно и с удовлетворенным видом кивнул головой.

- Хорошо. Это правильный ответ. Ты не знаешь.

- Ну, тогда Вы мне скажите. Почему я здесь?

Это был не настоящий вопрос, задаваемый от чистого сердца, а брошенный вызов, источником которого было мое раздражение. Прежде чем ответить, Учитель помолчал, разглядывая меня.

- Я тоже не знаю. Ты не знаешь и я не знаю. Только Бог знает.

Он резко поднялся с бараньей шкуры, на которой сидел, и отодвинул столик. Я поверить не мог, что он действительно уходит, поговорив со мной меньше пяти минут. И ради этого я пошел на такие жертвы, приехав в Тегеран? Я был слишком глуп, чтобы оценить предложенный мне дар - приглашение приехать, дар, состоявший в том, что Учитель игнорирует меня. Как незначительны и мелки были все мои так называемые жертвы. Я не имел ни малейшего представления о подлинной жертве.

Перед тем, как покинуть комнату, Учитель остановился и повернулся ко мне.

- Вот что я тебе скажу. Тобой управляет ум; ты не управляешь своим умом. Сначала тебе нужно научиться быть капитаном собственного корабля. Тогда посмотрим.

Прежде, чем я смог что-либо сказать, он вышел в дверь и исчез.

Я продолжал сидеть в ошеломлении. Он был прав, я знал это, хотя раньше я в себе этого не замечал. Мой ум всегда был моей самой сильной стороной, но и самой большой слабостью. Почти всякий раз, когда я попадал в беду, это было по вине моего ума и той власти, которую он надо мной имел. Мне также было стыдно за раздражение и обиду, которые я продемонстрировал в присутствии Учителя.

В слезах я выбежал из комнаты в поисках места, где я мог бы, в своем унижении, спрятаться, не зная, что в ханаке спрятаться невозможно. В конце концов я уселся на землю в углу двора, где еще были видны развалины фундамента старой тегеранской ханаки. К этому времени солнце стояло в зените, распространяя повсюду свой палящий зной; слезы, мешаясь с потом, бежали по моему лицу. Я знал, что нахожусь на виду у любого, кто посмотрит на меня из стоящих вокруг зданий, но мне уже было все равно.

Неожиданно я увидел американку, приехавшую погостить из Шираза; она направлялась ко мне. "Наконец-то, - подумал я, - появился человек, который сможет меня понять и утешить". Я попытался унять всхлипывания, рассчитывая, тем не менее, что она заметит мои слезы. Я все еще хныкал, когда она подошла и встала надо мной. Я ощутил ее взгляд и посмотрел на нее снизу вверх сквозь солнечные лучи. Она ласково улыбнулась мне и заговорила веселым мелодичным голосом:

- Ты знаешь, тебе не стоит так сидеть на солнце. Иран - не Америка. Ты наверняка получишь солнечный удар. По крайней мере, если хочешь здесь сидеть, покрой платком голову.

Сказав это, она повернулась и ушла на кухню, где занималась хозяйством. Ни слов сочувствия, ни потакания моему нелепому поведению. Лишь практический совет на тот случай, если я хочу так сидеть и вести себя как идиот. Я был добит. Прежде я мог в любой момент вызвать у женщины хотя бы сочувствие. Теперь, кажется, я лишился даже этого.

Совершенно потрясенный, я кое-как собрался с силами и ушел с солнца. Мне не хотелось добавить еще и солнечный удар к остальным обрушившимся на меня ударам. Послонявшись некоторое время по двору в тени деревьев, я наткнулся на мужа этой женщины, сидевшего на цементных ступеньках чайной комнаты. Он деловито писал что-то в записную книжку. Я стоял перед ним с потупленной головой и ждал, когда он взглянет на меня. Прошло некоторое время, прежде чем он наконец перестал писать и заметил меня.

- Да?

Я не знал ни как начать, ни даже что я хотел сказать.
Наверное, мне просто хотелось, чтобы меня обнадежили и посочувствовали.

- Я хотел бы задать вопрос, - пробормотал я придушенно.

- Что ты сказал?

- Я просто хотел у тебя спро... Нет, забудь про это. Мне не следует спрашивать. Я рассчитывал, что он скажет: "Да ну, перестань. Ты можешь поговорить со мной. Можешь спрашивать меня о чем угодно". Я хотел услышать от него, как здесь трудно, услышать слова ободрения. Вместо этого он произнес только одно слово в ответ на мое предложение "забыть про это": "Хорошо", - и опять принялся писать.

Это было несправедливо. Здесь никто не играл в мои игры, никто не следовал общепринятым правилам. До меня медленно стало доходить, что все мои слезы и жалость к себе не принесут мне ни малейшей выгоды. Так что я вернулся в чайную комнату, сел в углу и занялся поминанием . Этой ночью я спал на полу чайной комнаты.


* * *

Если я представлял себе, что жизнь в ханаке постепенно станет легче, то жестоко ошибался. До тех пор, пока у тебя есть самость, жизнь в ханаке, особенно в присутствии Учителя, остается трудной. И уж что-что, а самость у меня была. Каждый новый день был в точности подобен предыдущему. Не было никаких посторонних развлечений, никаких отклонений. Я просыпался до восхода солнца; обычно меня будил призыв к молитве, доносящийся из ближней мечети. Помолившись, я ел завтрак, состоявший из лаваша, брынзы с резким привкусом (я ее проглатывал с трудом) и чая. После завтрака делать было особо нечего.

Поскольку большинство персидских дервишей зарабатывало на жизнь собственным трудом, мало кто из них находился в ханаке в течение дня, а те, кто был там, редко говорили по-английски. Единственное, что мне оставалось делать, это читать какую-нибудь из немногих привезенных с собой книг, вести записи в дневнике, спать или медитировать. В дни суфийских собраний я всегда мог подмести каменные дорожки и ступени ханаки или почистить два туалета, которыми пользовались дервиши. Иногда ранними вечерами, когда солнце склонялось к закату, мне дозволялось полить растения и цветы, украшавшие двор ханаки. Раз или два в неделю мне даже удавалось выбраться из ханаки и пешком проделать путь к единственному месту, куда я знал дорогу, - к общественным баням. Там я принимал душ и мыл голову. Это было невозможно сделать в ханаке, оборудованной только краном с холодной водой, находившимся снаружи дома.

После нескольких недель такой жизни Учитель однажды спросил меня, не хочу ли я посещать языковую академию, чтобы изучать фарси и подготовиться к поступлению в Университет. У меня никогда не было способностей к иностранным языкам и мысль, что мне надо выучить арабский алфавит, пугала меня. Но к этому моменту ради возможности выбраться из ханаки на пару часов каждый день я бы уже согласился почти на все что угодно.

Учитель сказал одному из дервишей, чтобы тот отвел меня в языковую академию, поскольку один я передвигаться по Тегерану не мог. На следующий день мы отправились искать нужное место. Единственная проблема заключалась в том, что это был месяц рамадан, период поста, и я был не в лучшей форме. Поездка только усугубила мое состояние. Мой спутник отказывался брать такси без абсолютной на то необходимости, поскольку считал, что это потворство слабостям и, следовательно, напрасная трата денег. Вместо этого нам приходилось либо идти пешком, либо, если это было невозможно, ехать в автобусе, проезд в котором стоил меньше цента.

Поездка в языковую академию заняла у нас больше двух часов; отчасти из-за того, что автобус все время останавливался, а отчасти потому, что мы не могли найти дорогу. Мы потратили по крайней мере час, блуждая по серпантину улиц на окраине Тегерана и изнемогая под знойным послеполуденным солнцем. Я не ел и не пил больше восьми часов и мне отчаянно хотелось кока-колы, гамбургер с сыром и жареной картошкой, сливочное мороженое, политое шоколадом. Меня бы устроил и стакан воды.

После регистрации в академии сопровождавший меня дервиш и я направились обратно в ханаку. Не без труда мне удалось уговорить его заскочить в англоязычный книжный магазин, мимо которого мы проехали по пути в языковую академию. Книги были важной частью моей жизни до посвящения и отказ от них был одним из самых мучительных аспектов переезда в Иран. Я ощутил себя в раю при мысли, что проведу час в книжном магазине. Если это рай, тогда что же такое ханака? Об этом я даже думать не хотел.

* * *

Как ни трудна была моя жизнь в ханаке, у нее были несомненные достоинства. Самым значительным из них было то, что Учитель почти всегда был рядом. Каждый вечер, например, мы выносили большую деревянную кушетку, на которую садился Учитель и принимал посетителей. Большинство из них приходило попросить об услуге, спросить совета или получить благословение на то или иное дело. В те вечера, когда происходили суфийские собрания, а ханака была заполнена дервишами, он был слишком занят, чтобы заниматься мной. Но раз в несколько дней, когда все было поспокойней, он вызывал меня и осведомлялся о том, как идут мои дела.

Однажды вечером я сидел у него. Дервиш, выполнявший функции привратника, объявил, что с ним хочет поговорить молодой американец. Учитель кивнул, и в комнату ввели посетителя. Оказалось, что этот человек свободно говорит и по-персидски, и по-арабски, знает наизусть множество стихов Корана и путешествует по Среднему Востоку больше года, стремясь получить посвящение и следовать Пути. Он уже был у шейхов трех или четырех орденов, но все они отказались его принять.

Из его разговора с Учителем у меня сложилось впечатление, что человек этот вполне искренен и не принадежит к числу просто любопытствующих или дилетантов. И в то же время во всей беседе было что-то странное. Вот сидит парень, который провел долгие месяцы, стремясь отыскать Путь; он перенес огромные трудности и пережил разочарования. Теперь он сидит прямо напротив наставника Пути, однако ни разу не выразил желания быть посвященным. Единственное, что его, казалось, волновало, это желание сообщить о страданиях, перенесенных во время поисков Пути, и о своей искренности.

Меня вдруг осенило, что он подобен человеку, который одержим желанием поесть фиников. Этот человек наконец сумел найти дорогу в финиковый сад. Всё вокруг него сделано из фиников или же используется для выращивания фиников; пальмы покрыты финиками, блюда с финиками окружают его, а владелец сада сидит напротив, бросая финики ему. Но единственное, что этот человек может делать, это говорить о том, что ему совершенно необходимо поесть фиников.

По прошествии некоторого времени этот человек спросил Учителя, может ли тот помочь ему в поисках духовного наставника. В ответ Учитель слегка усмехнулся и лукаво посмотрел на меня. Затем он взял лист бумаги и написал на нем стих из Корана, наказав человеку повторять его перед сном по сто раз каждый день. Если на то будет Божья воля, сказал Учитель, то наставник появится. Человек рассыпался в благодарностях и, встав, направился к выходу. В этот момент Учитель махнул ему рукой, чтобы он остановился, и сказал, что если никто его не посвятит, он всегда может вернуться и быть посвященным в наш орден. "Я приму всех тех, кто был отвергнут остальными", - добавил он со смехом.

Но человек так и не пришел.
Тогда мне было жаль этого парня. У меня также было ощущение превосходства, поскольку я полагал, что отличаюсь от него. Разве не сумел я приблизиться к Пути, тогда как он все еще блуждал? Но вскоре я узнал, насколько же я был не прав, насколько я был похож на этого человека. Мы думаем, что совершаем выбор - следовать или не следовать Пути. Но это Бог и только лишь Бог ведет нас по Пути или же сбивает с него - каковы бы ни были наши собственные объяснения и желания.

* * *

Произошло это в обычный день, ничем не отличавшийся от любых других дней в ханаке. Я сидел в чайной комнате, стараясь практиковать поминание. Кроме меня, там был только г-н Кобари, пожилой дервиш, отвечавший за хозяйственные дела тегеранской ханаки - умопомрачительный по своим масштабам труд. (Чтобы показать, насколько он был огромен, следует упомянуть, что после смерти г на Кобари понадобилось пять человек для той работы, которую он в течение десятилетий выполнял один).

Г н Кобари был необычайным человеком в истинном смысле этого слова. Он был маджнун, "безумец", настолько воспламененный любовью к Учителю и Богу, что он был свободен от обычной необходимости странствовать по Пути. Редкий случай в любую эпоху и нечто практически неслыханное в наш век материализма, корысти и эгоизма. Такого человека невозможно, на самом деле, описывать посредством слов. Несмотря на это, или, быть может, из-за этого о нем ходит больше историй, чем о любом другом дервише. Кажется, что каждый, кто знал г на Кобари, может рассказать какую-нибудь историю о нем.

Я размышлял, сидя в этот день напротив г на Кобари, что бы это означало - стать таким искренним влюбленным, как он, хотя бы на единое мгновение. Я знал, что для меня было бы везением обрести даже малейшую долю его преданности, как бы долго я ни следовал Пути.

Через некоторое время я услышал голос Учителя, доносящийся снаружи. Я поднял голову в тот момент, когда он вошел в комнату. Г-н Кобари продолжал заниматься своим делом, забыв, казалось, о внешнем мире. Учитель что-то сказал ему, а тот пробормотал нечто в ответ и продолжал работать. Некоторое время спустя, Учитель произнес что-то еще, а г-н Кобари, сердито ворча, отложил ручку, открыл ящик письменного стола, стоявшего перед ним, и вручил Учителю связку ключей. Учитель, рассмеявшись, взял ключи, подошел к шкафу и отпер его. Он вытащил папку с какими-то бумагами, а затем вернулся и сел напротив г на Кобари. Оба полностью игнорировали мое присутствие. Они молча сидели рядом и, казалось, были соединены некими глубинными узами, как будто это были уже не два разных человека, а единое существо. Я закрыл глаза и опять предался поминанию.

Я не знаю, сколько прошло времени. Понятие времени тогда потеряло для меня всякий смысл. Трудно описывать в словах то, что случилось после: слова принадлежат к сфере ума, а то, что произошло, находилось в сфере сердца, которое безмолвно.

В самый первый день пребывания в ханаке, когда я, развенчанный Учителем, сидел в чайной комнате, я дал себе обет преуспеть в Тегеране настолько, чтобы вернуться в Америку продвинутым искателем на Пути. Кто знает, быть может я даже стану первым американцем, получившим право посвящать других. Так, по крайней мере, я полагал, обманывая сам себя. Теперь, когда я снова сидел в той же самой комнате, я испытывал ощущение, будто меня отрывают от меня самого и от моих детских мечтаний и затягивают в бездну, которую я абсолютно не в состоянии постичь, но могу ее только принять и испытать. Я как бы повис, держась за единственную нить, над безмерной пустотой. Всё, что мне надо было сделать, это отпустить эту нить, чтобы пустота поглотила меня, и я бы тогда лишился самого себя. Мне даже не нужно было ничего делать. Мне просто нужно было не делать, отпустить, и я сердцем знал, что меня больше бы не было. Я стал бы ничем; Путь перестал бы существовать.

Теперь это звучит, наверное, нелепо, но в тот момент я также знал, что никогда больше не захочу гамбургер, или мои драгоценные книги, не захочу позвонить старому приятелю и поболтать с ним, или повидаться с семьей, или быть с женщиной. Я никогда и ничего больше не "захочу". Каждый предмет, всё, что я когда-либо знал и желал, потеряло бы смысл.

Я заглянул в это ничто, в эту бездну, постигая сердцем, что она означает, и просто не смог отказаться от себя. Хуже того, я еще крепче стиснул ту нить, на которой висел. И в это мгновенье я осознал, что на самом деле не собирался завершить Путь, что все мои фантазии о самоотречении и обретении Реальности были именно этим - фантазиями и мечтами. Мне была дарована возможность завершить Путь в одно мгновение, после всего лишь нескольких месяцев странствования по нему, а я был не в состоянии воспользоваться ею: я просто не мог отречься от себя. Я не мог разжать руку.


* * *

Хотя я и пожалел того человека, который, обманывая самого себя, пришел к Учителю, теперь я знал, что на самом деле я ничем от него не отличаюсь. И я тоже был искателем фиников, потерявшимся в финиковом саду. Его цель находилась прямо перед ним, а он не мог - или не хотел - ее увидеть. Но точно так же обстояло дело и с моей целью. И так же - с твоей. Но мы не можем этого принять. Как тот невезучий, обманывающий себя искатель, мы убегаем от нашей цели, а не бежим навстречу ей, поскольку мы не в состоянии отказаться от наших многочисленных мелких привязанностей и желаний. Мы цепляемся за эти привязанности и желания, вожделея к тому, что привело нас на Путь, а не стремимся достичь Бога. Как дети, играющие в лошадки, мы скачем, оседлав палочки, а думаем, что устремились на поле битвы. Однако, при первых же звуках настоящего сражения мы в страхе прячем лица и разбегаемся.

* * *

Через несколько недель после того, как мне была продемонстрирована моя неспособность отречься от себя и отсутствие у меня намерения завершить Путь и достичь Бога, Учитель произнес речь во время специальной церемонии в день суфийского собрания. Вот как заканчивалась его речь: "Люди приходят в ханаку, утверждая, что они ищут Бога. Но на самом деле они хотят нечто другое, не Бога. Они говорят: "Пожалуйста, помолитесь за меня", или: "Попросите у Бога прощения для меня" или "Сделайте то-то и то-то для меня" - всё это ни имеет к Богу никакого отношения. Поступая таким образом, они забывают о 'слушании сердцем' - ради которого они здесь и находятся".

Сказав это, Учитель сделал паузу и посмотрел на дервишей. Затем он продолжал: "Сущность суфизма - таслим, смирение перед Богом. Из этого следует, что вы должны полностью смирить себя перед Божьей волей и перестать выпрашивать то, или это, или что-либо вообще. В противном случае вы - не дервиши".

Я и по сей день все еще не могу назвать себя дервишем.

О ты, кто всю жизнь
желал единения с Ним,
Почему ты не ушел
превыше всех желаний
Ради этого желания?

(Магриби)


Пер. с английского - Л.Тираспольский

Опубликовано в журнале Sufi. Issue 7, 1990

Copyright © 1990-2002 братство Ниматуллахи.
Copyright © общ-во "Культура Востока"